Михаил Кураев - Саамский заговор [историческое повествование]
Вся компания прибыла в Ловозеро на оленях, прямо к бревенчатому бараку, половину которого занимал райотдел НКВД. Олени, разгоряченные легким бегом, шумно дышали, вскидывали головы с опиленными с одной стороны рогами, чтобы в упряжке не цеплять соседа. Олени перебирали ногами, с брезгливой гримасой мягких губ хрипло порхали, словно у них першило в горле от невысказанного неудовольствия, вот и не могли никак отхаркаться.
Прибывших вышел встречать, в меховой душегреечке без рукавов поверх гимнастерки, сам Михайлов.
Прямо на улице, не глядя прибывшим в глаза, собрал у них винтовки и передал милиционеру Анисиму Балышеву, который две винтовки повесил себе на плечи, а три взял в охапку и унес в райотдел, как дрова. Вскоре Балышев вышел снова и повел всех по коридору в конец, где за двойной дверью была небольшая комната с тремя лавками вдоль стен. Перед тем как запустить арестантов в камеру, снял у всех с пояса ножи, без которых лопарь никуда из дома не отправляется. В арестантской лавки из тяжелых плах были сделаны с умом, у них был такой наклон от стены к середине помещения, что лежать на них было невозможно. А сидеть можно было, но с некоторым усилием. Чтобы не соскользнуть с этой косой лавки, следовало или упираться ногами в пол и прижиматься спиной к стене, или сидеть, согнувшись пополам, но тогда нужно было упираться руками в колени. Вот так, полусидя, и поспать можно было. Все продумано. Рассчитывать на сознательность обитателей этого помещения не приходилось. Один придет и разляжется, остальным что ж, стоять? А так все могут пребывать здесь с каким-никаким удобством. Клеть эта была сильно прокурена. К махорочному смраду примешивался запах пота, мочи и сырой овчины. Одно окно, выходившее на улицу, было забрано двойной решеткой, второе, поменьше, над дверью, тоже зарешеченное, выходило в коридор, откуда в камеру попадало немного света от висевшей в коридоре керосиновой лампы, так что комната в короткий зимний день была погружена в полумрак.
Электростанцию, согласно плану, должны были пустить в этом году, в тридцать восьмом, и пустят, только кому она будет светить, а кому уже ничего светить не будет.
А пока свет в арестантской был тусклый, керосиновый. Народу в захолустном узилище до прибытия саамского пополнения было немного — семь человек. На покатых лавках не полежишь, да и сидеть в напряжении было утомительно, поэтому привыкшие к кочевью русские мужики побросали на пол свои овчинные шубы, кто-то угнездил под голову подшитые валенки, приготовившись к ожиданию приглашения для разбора дела.
Вновь прибывших приветствовали сдержанными шутками, дескать, как же это вас-то угораздило, небось оленей колхозных поперли, но скоро старожилы скромного узилища вернулись к прерванному разговору, к которому назначенные в повстанцы саамы, бесшумно устраиваясь на новом месте, прислушались с интересом.
На каждого из призванных к предварительному следствию у Ивана Михайловича имелись неопровержимые доказательства если не прямого участия в повстанческо-террористической саамской организации, то, по крайней мере, готовности в нее вступить и при необходимости поддержать с оружием в руках. Так сказать, «затаившиеся изменники».
Так, к примеру, саам Юрьев, Николай Иванович, 1882 года рождения, служил в английской контрразведке, что не скрывал и даже немножко этим хвастался. И сейчас, еще ни о чем не догадываясь, дремал в арестантской в ожидании предстоящей беседы. Служба у англичан ставила его среди сородичей и земляков в особенное положение, сообщала его личности и биографии международный оттенок. Вот и тужурка, которой он в летнее время пользовался, несмотря на свою крайнюю потрепанность, неоднородность двух рядов пуговиц и обширные пятна то ли от оленьего жира, пойды, то ли от тюленьей ворвани, при ближайшем рассмотрении напоминала-таки шинель английского интервента. Какому роду оружия принадлежал этот пострадавший от времени наряд, установить, конечно, можно было бы, но таких специалистов ни в Ловозере, ни на Кильдинском погосте не было.
Чтобы вообразить причастность прирожденного лопаря в качестве доверенного лица к деликатной деятельности джентльменов из английской контрразведки, требовалось какого-то рода особое вдохновение. Но младшего лейтенанта Михайлова тоже можно понять, выбор у него был, прямо скажем, невелик.
А Юрьев проживал в незабываемом 1919 году на погосте Кильдин, что южнее Мурманска километров на десять, и служил там во время англо-американо-французской интервенции почтальоном. Выполнял ли он при этом доверительные поручения иноземных контрразведчиков или нет, кто ж теперь знает.
Знали другое. В почтовой конторе, что в Коле, что на Кильдине, к письму частенько прилагалась лодка или оленья упряжка. Так что Юрьев был не совсем чтобы почтальоном, скорее, по нашим понятиям, ямщиком да лодочником при почте.
А настоящему следователю куртка, перешитая из английской шинели, говорила о многом. Так что при желании можно было бы предъявить Николаю Ивановичу как сообщнику и коллаборационисту счет за все пограбленное и вывезенное из Мурманского края англичанами, американцами и французами в ходе их исторической миссии в 1919 году. За время все-таки сравнительно непродолжительной экспедиции имеющие богатый опыт работы в колониях англичане увезли груз в один миллион сто семьдесят три тысячи пудов, это на сумму два миллиона семьсот две тысячи полновесных фунтов стерлингов. Французы тоже не зевали, прихватили полмиллиона пудов, на сумму восемьсот двадцать одну тысячу фунтов. Английский груз получился почти по два с половиной фунта за пуд, у французов подешевле — по полтора фунта. Надо уметь! Американцы прихватили, надо думать, то, что осталось от европейских братьев по оружию, а может, им просто везти далеко. Взяли триста пятьдесят три тысячи пудов разного добра, с тем и отчалили. Откуда цифры? Кто считал? Да они сами и считали, отчеты, составленные о результатах своей исторической помощи России, публиковали наравне с победными рапортами. Союзники как-никак, какие могут быть тайны.
Вот такой урок защиты демократии и свободы. Обучение платное.
У Ивана Михайловича не было никаких документальных или свидетельских подтверждений службы Николая Ивановича в контрразведке английских интервентов. Он даже допускал в глубине своего дальновидного сознания, что, может быть, Николай Иванович и подвирает, чтобы придать себе значительности, но за куртку английского покроя зацепился крепко.
Относительно характера лопарей встречаются разные точки зрения. И это легко объяснимо. Как любой язык испытывает на себе влияние живущих бок о бок племен, так и характер норвежских, финских или шведских лопарей не прямо, конечно, но косвенно зависим от того, как складывались отношения малого мирного народа с теснившими его народами воинственными и большими. Вот и показались скандинавские лопари изучавшему их Кастрену угрюмыми, ленивыми и забитыми. А вот Иоанну Готлибу Георги лопари показались, напротив, миролюбивыми, приветливыми, верными в слове, веселыми, не склонными к воровству, правда, в торгах немножко плутоватыми, ну что ж, вот вам и неизбежная дань общению с людьми наживы, не оставляющими своим вниманием и самых дальних уголков земли. Природные же качества — доброжелательность, гостеприимство, услужливость, честность в серьезных делах, твердость в исполнении слова — сохранились в саамах как раз Лапландии, центральной и восточной частях Кольского полуострова, где древнейшее население Заполярья многие века было предоставлено самому себе, и ни дурных, ни добрых примеров иной жизни перед собой не имело.
Вот и Юрьев, Николай Иванович, вобрал в себя в наибольшей мере два качества своего народа — это веселость и упрямство. Однажды, скорее всего шутки ради, возведя себя в ранг английского контрразведчика, он уже не мог отказаться от этой роли, имевшей, надо думать, немалый успех у доверчивой публики.
И если шутка с английской контрразведкой среди своих Николаю Ивановичу долго сходила с рук, то с НКВД шутки плохи и даром пройти не могли.
Должен был держать в конце-то концов ответ и ижемец Осипов, 1881 года рождения, проживавший в 1920 году в деревне Чалмны-Ваара, что значит Черный Глаз, и в ту пору примыкавший там к меньшевикам, уже к середине тридцатых годов повсеместно и успешно разоблаченным и разгромленным организационно и физически. Как уж он там примыкал, не особенно отягощенный своим низшим образованием, но обремененный семьей в двенадцать человек, нынче и сам Яков Игнатьевич, пожалуй, и не мог бы вспомнить. Но вывернуться ему не удалось, поскольку копия меньшевистской резолюции, принятой 15 июля 1920 года на сходе в деревне Чалмны-Ваара, у Ивана Михайловича имелась, не зря же он ездил в Мурманск и беседовал с товарищем по оружию, начальником четвертого отдела окружотдела НКВД сержантом Шитиковым.
